ГЕОРГИЙ ВИЦИН
Интервью накануне 80-летия.

Георгий Михайлович, почему Вы не любите давать интервью?

Я с детства понял, что самое неприятное в жизни это экзамены. Когда ты должен отвечать на чьи-то вопросы. Имеется в виду и учительница, и директор школы, и милиционер, или, как вот сейчас, журналист. А ты должен вразумительно, а главное, спокойно на все вопросы отвечать. Лично я всегда волновался, поэтому с первого класса прятался за спину товарища, чтобы меня не спрашивали.

И вообще, кто придумал экзамены? Это ужасно. Поэтому, когда срывалась учёба в школе пожар, там, или 25 градусов мороза мы, дети, радовались, так как появлялась возможность сделать передышку для нашей детской нежной нервной системы.

И что же заставило вас выбрать профессию актёра? Она же влечёт за собой и внимание и главное много волнения?

Да, но она влечёт за собой и необходимое лечение, как я считаю. Это я тоже очень рано понял. Я должен был бороться со своей детской закомплексованностью, и инстинктивно меня потянуло к лицедейству. Надо было приучить себя к аудитории, побороть стеснение. И я выбрал актёрское дело, стал заниматься в драмкружках.

С одной стороны, я был черезчур нервным ребёнком, а с другой меня всё смешило. Я понимал и любил юмор, и это тоже меня спасало. На уроках мы с товарищем, таким же смешливым, всё время “заражались” друг от друга и хохотали. И нас выкидывали из класса к нашей же великой радости.

Значит, Вы с детства над собой работаете. Вы сильный человек!

Я упрямый. Уже будучи взрослым актёром, я стал понимать, что нашёл настоящее лечебное средство против застенчивости. И когда я случайно узнал от замечательного доктора-психолога Владимира Леви, что он подростков успешно избавляет от заикания путём игры в театр, я убедился ещё раз в том, что я на правильном пути в своём “лечении”.

Вы начинали как театральный актёр закончили школу-студию МХАТа второго, много лет проработали в театре имени Ермоловой. А оставили сцену из-за кинематографа?

Нет. Сначала я много лет совмещал кино с театром, и театр шёл мне навстречу. Хотя директор у нас был довольно сложной, но занятной фигурой. Например, когда у меня возникла острая необходимость отдохнуть от работы денька три, он сказал: “Мне нравится, что Вы не участвуете ни в каких группировках вокруг меня, я Вас уважаю...” И в тот же момент: “Я, конечно, человек (а он, действительно был человек, выпивал), но в кабинете я директор!” и требовал справку от врача и т.д.

А вообще-то для меня нет понятия “киноартист”. Есть понятие “актёр”, которое рождается в театре в общении с живым зрительным залом. Если актёр не работал в театре, это ужасно, потому что пропущена учёба, где складывается актёрская индивидуальность. Я прошёл школу театра это 35 лет, и в кино уже не был беспомощен. Я мог представить себе несуществующего зрителя.

А как Вы впервые попали в кино?

Так получилось, что первой моей киноролью стал Гоголь. Из Ленинграда в Москву приехала ассистентка Григория Козинцева, чтобы найти исполнителя на эту роль в фильм “Белинский”. Она ходила по театрам, смотрела портреты артистов. “Нашла” меня, пригласила на пробы. Видимо, у меня было что-то гоголевское и внутри, раз я пришёлся по душе. Всё прошло благополучно, Козинцев был очень доволен. Но недовольным остался один партийный чиновник: он вдруг обвинил меня в мистике. Это когда я в образе Николая Васильевича с ехидной улыбкой говорю: “Если что-нибудь написал плохо сожги...” Что-то напугало партийных “цензоров”, и они заставили вырезать этот кусок. Но оператор Андрей Николаевич Москвин сохранил его и подарил мне. А спустя несколько лет Алексей Баталов, снимая “Шинель”, попросил показать ему этот эпизод. Вероятно, для вдохновения.

Насколько я знаю, Козинцев Вас очень ценил.

Да, он почему-то считал меня серьёзным актёром. Но когда случайно увидел “Пса Барбоса”, как мне рассказали ленинградцы, был расстроен, что я снимаюсь в такой “муре”.

Есть ли у Вас любимая роль?

Мне больше других нравится роль сэра Эндрю в “Двенадцатой ночи” режиссёра Яна Фрида. Она была отмечена в Англии вышла статья, очень приятная для меня, где было написано, что я точно ухватил английское чувство юмора. Я даже получил письмо от одного студента из Оксфорда, где он изливался восторгами. Но БиБиСи, говоря об этой роли, называло меня, почему-то, “Выпин”. Возможно, оно и предсказало будущие мои “пьяные” кинороли.

Но все заготовки к роли сэра Эндрю зародились опять же в театральном сундуке. Была такая пьеса Флетчера “Укрощение укротителя”. Я играл старика Морозо, сексуально озабоченного, но уже ничего не могущего. С этим спектаклем у нас было много “всего”. Во-первых, он получился очень пикантным, и даже был такой случай: пришёл генерал и жаловался, что он привёл свою шестнадцатилетнюю дочь, сел с ней в первый ряд и был возмущён тем, что говорилось со сцены. А говорилось всё с современным прицелом. Сексуально. В замечательном переводе Щепкиной-Куперник. Так мы потом эту пьесу два раза сокращали. У меня, например, была фраза: “Мой полк заляжет тоже!” А слуга в ответ: “Заляжет и не встанет!” Переписали: “Мой полк заляжет тоже”. А в ответ: “Он слишком слаб, чтоб мог стоять”. Неизвестно, доволен ли был генерал. Но думаю, что если бы он и пришёл, то уже без дочки.

В одной из стареньких рецензий я прочёл, что зрители, приходя на спектакль театра Ермоловой “Укрощение укротителя” спрашивали в кассе, кто сегодня играет. И если играл не Вицин, они даже не брали билеты.

Может быть. Но мне запомнился такой факт. Увидев в Доме актёра отрывок из этого спектакля, мой самый строгий педагог по школе-студии Серафима Германовна Бирман мимоходом также строго бросила: “Вы мне напомнили Мишу Чехова!” 

Серафима Германовна, действительно, была очень строгой и требовательной. Она постоянно всех одёргивала и очень бдительно следила за нашим поведением, и я помню такие её фразы в мой адрес: “Вицин, изящнее!”, “Вицин, уберите свою вольтеровскую улыбку!”, “Вицин! Вы как заядлый халтурщик на радио! Откуда у вас такое резонёрство?” Она предсказала мою дальнейшую жизнь я действительно часто выступал на радио.

Позднее я вылепил скульптурку этакий дружеский шарж на неё. Когда актёры МХАТа-2 это увидели, предупредили: “Ты только ей не показывай ни в коем случае!”  Но позже я ей про скульптурку всё-таки сказал, и она загорелась её увидеть. Но, к сожалению, не успела...

Насколько я знаю, Вы смолоду занимаетесь скульптурой.

Точнее скульптурным портретом. Это искусство вошло в мою душу, и даже сейчас я думаю возобновить моё увлечение. Напереживавшись в своей профессии и ставя выше искусство изобразительное, я постарался нацелить свою дочь на живопись и прививал ей эту любовь с детства. Наташа закончила графический факультет Суриковского института, хотя лично я считаю, что она очень хороший портретист. Она на редкость обладает способностью передавать существо человека. Впоследствии, Наташа оставила свой след и в кино: создала рекламные плакаты нескольких фильмов, среди которых “Неоконченная пьеса для механического пианино”, “Ирония судьбы, или С лёгким паром!”, зарубежные картины.

А кто главный в вашем доме?

Главный человек в нашем доме Тамара Фёдоровна, моя супруга и мама Наташи. В своей работе она имела непосредственное отношение к театру: была и художником, и бутафором, и гримёром, и декоратором, занималась таким уникальным искусством, как шелкография и даже по совместительству исполняла небольшие роли на сцене Малого театра. Так что про театр она знает... всё. Поэтому она меня очень хорошо всегда видела насквозь, то есть понимала. Ещё она хороший воспитатель, так как “воспитала” не только нас с Наташей, но и смогла научить разговаривать двух попугайчиков и собаку. (Не удивляйтесь, когда услышите от этой собаки: “Мама!”). А один из попугайчиков, в свою очередь, учил меня. Он садился мне на плечо, когда я брился, и заявлял: “Ну что ты всё бегаешь? Поди поспи!”  И заразительно хохотал. Причём так, как ни один актёр на сцене не сможет рассмеяться.

Георгий Михайлович, Вам не безразлично, кто Ваши зрители?

Обязательно надо понимать, с кем ты собираешься общаться. Я всегда смотрел в дырочку занавеса перед тем, как выйти на сцену. Надо знать, для кого ты сегодня играешь. И важно угодить всем, кто в зале а там бывает, особенно в праздники, половина полуинтеллигентов, половина алкашей. Поэтому надо подвести себя к средней норме... игры.

Если не считать исполнителей ролей Ленина и Свердлова, Вы являетесь лидером в нашем кино по исполнению одной роли. Семь раз Вы сыграли Труса. А кто он такой, этот Трус? Собирательный образ, символ или конкретный человек?

Ну как сказать... Я знаю, что это вот такой человек, который должен поступать так-то и так-то. По актёрскому амплуа он мне очень близок. Я про него всё знаю. Он нежный, по-своему поэт. Он не вяжется в этой шайке с другими. Для меня не было мучений его придумать. Я как-то сразу его почувствовал и часто во время съёмок импровизировал. Например, помните в “Кавказской пленнице”, когда мною вышибают дверь, и я улетаю в окно? Я добавил один штрих он летит и кричит: “Поберегись!”.

Или ещё одна импровизированная краска когда я бегу за Варлей и пугаюсь упавшего  с неё платка. А когда Моргунову делали укол, я предложил, чтобы шприц остался в его ягодице и размеренно покачивался.

Но самой любимой моей находкой стал эпизод, когда Трус, Балбес и Бывалый решили стоять насмерть перед автомобилем “пленницы”, и Трус, зажатый товарищами, бьётся в конвульсиях.

С Леонидом Гайдаем работать было очень легко и приятно он любил актёров и с удовольствием принимал их остроумные находки.

А как вам работалось с Константином Воиновым в “Женитьбе Бальзаминова”?

Очень хорошо и дружно. Мы с Воиновым были друзьями с юности, со студии Хмелёва. И позже, когда он стал режиссёром и задумал экранизировать “Женитьбу Бальзаминова”, он сказал, что Мишу буду играть я. Но съёмки, волею судеб, были отложены на 10 лет. На этот раз ни о каком моём участии не было и речи. Но Воинов предложил: “Ну, попробуй сделать грим, посмотрим...” Я попробовал, приложив все свои живописные способности, и режиссёр был просто поражён моим художеством. Я очень хитро поступил там, где находил морщинки, прикрывал их веснушками. В общем, дорогих зрителей, извините, я обманул лет на 20. А было мне тогда 48. Но для меня это было не в первой, я зрителей и раньше с успехом обманывал: в “Запасном игроке” мне было 36. Надо было перед съёмками растрясти свои жиры, чем я и занимался целый месяц на футбольном поле в Сухуми.

Вы подарили много минут радости, смеха миллионами зрителей, а сами от этого что-нибудь получили?

Ну зарплата у актёра небольшая... Ах, вы не про это? Про удовольствие? Конечно! Я без удовольствия не должен выходить ни на сцену, ни на экран. Поэтому и увлёкся комедией. Всё, что я готовлю, проверяю сначала на себе. Я раздваиваюсь читаю, проверяю и смеюсь, как зритель. Или не смеюсь. Тогда переделываю.

Очень люблю Зощенко. Он, конечно, писал для чтения, для душевного интимного чтения. Но есть у него некоторые рассказы, которые годятся для эстрады. Зощенко очень чувствовал характеры, юмор, но читать со сцены сам не умел. Помню, я ещё молодой был, слушал его в Колонном зале. Выступил и тишина. Представляете? Я понял, что он не актёр. Он очень чётко чувствовал характеры, но читал смешной рассказ, как поэтическое произведение, на одной интонации, нараспев... Как Вознесенский.

А драму вы не любите?

Драму я люблю. Ту, которая у Зощенко, трагикомическую. А остальное мне не нравится. Да это и вредно, особенно в наше время. У каждого была какая-то душевная травма: кто-то в семье ушёл из жизни, кто-то болен... С другой стороны и мне это не хотелось бы бередить и пользоваться собственным грустным багажом.

Смеяться это естественная потребность человека... нормального. А отсутствие чувства юмора это болезнь... ненормального человека.

Вы сами человек неординарный, с собственной философией, взглядами на жизнь, на общество. Как Вам удавалось спокойно жить в нашей стране с таким оригинальным мировоззрением?

Так нельзя же всё принимать всерьёз. Даже жизнь... В годы моей озорной театральной юности один пожилой актёр, утомлённый жизнью и трагическими ролями, глядя на мои “ужимки и прыжки”, мрачно, с некоторым пафосом, произнёс: “Обезьянка... Дурачок... Шут гороховый!”


Сергей Капков ,«ТВ-ПАРК» 27 апреля-3 мая 1998 г.