О ХИТРУКЕ

Надо, пожалуй, рассказать о Федоре Хитруке.

Впервые я услышал о нем от Вари Шилиной. Она же безыскусно и просто нарисовала шарж на него. Овал, квадратный нос в виде перевернутой буквы «П», мощный подбородок, щель рта – широкого, не толстогубого, и множество конопушек. «Рыжий, рыжий, конопатый, убил бабушку лопатой». Варька чем-то была с ним связана. Симпатией или словом. Уже не помню. Знаю только, что она была очень высокого мнения о нем. Ниже, чем о Дежкине. Но очень высоком.

Я не помню, когда я его увидел первый раз. По-моему, не я его увидел первый раз, а он меня.

Он вернулся из армии вместе со многими другими: Козловым, Беловым, Титовым, Петиным… Как вышел на меня – не помню. То ли Маша Мотрук, дружившая со всеми (в т.ч. и с моей Нинкой), то ли какой-то студийный вечер познакомил нас… Не в этом суть. У меня такое впечатление, что мы с ним знали друг друга всегда. Но я его никогда не знал. Странное чувство.

Федор оказался таким, каким я его и представлял по рассказам Варьки. Вырубленное топором и скругленное лицо. Хохолок, как у младенца на рекламе мыла – мысиком. Пастельные тона – серо-рыжие. Ничего кричащего. Весь крик моды – на жене. По странному стечению обстоятельств (это надо же!) Хитрук женился на Мотрук. Да-да! Ее фамилия была именно Мотрук. Маша. Марья Леонидовна. Я как-то спросил: скажите, Хитрук и Мотрук – а вам не нужен политрук? Оказалось, что не нужен. Сами были таковыми.


Федор рисовал слабовато. Он в работе без стеснения заявлял об этом. Часто прибегал к помощи художников-постановщиков, когда не мог справиться с ракурсом или типажом. Художникам это льстило. Ну как же – он не может, а я – могу? Да ради бога! С удовольствием.

Доброе лицо, мягкая улыбка, что-то лукаво-детское, сохранившееся в нем до старости, обаяние, тихий хрипловатый голос, заразительный смех – более были присущи ему, чем напряженный взор с оглядкой и резкий переход от шутливого добродушия к злой сосредоточенности. Но – было и второе.

Я старался второго не замечать. Только «спустя столетия» припоминается его «второе я». Мне он доверял абсолютно. И даже, мне кажется, любил меня почти бескорыстно. Очень умный, далеко глядящий, закрытый для других маской неуклюжего добродушия, он охотно поощрял ходящие о нем легенды, как о Феденьке, который из скромности идет на работу по другой стороне, нежели Машенька…

Амплуа его как мультипликатора было вполне определенным. Как Епифанова, Т.Федорова, Резцова, он был специалистом-«репличником». Динамические сцены, как правило, требуют от художника умения свободно и легко рисовать, видеть рисунок в целом, справляться с ракурсами и поворотами, перспективой и пропорциями. Там он, возможно, был бы из последних. Он понимал это. И знал свою силу как психолога. Он хорошо продумывал ритм, паузы, жесты и мимику персонажа, контрасты и смены темпа. Знал по опыту секреты «живости» персонажа, психологической достоверности его поведения. Его соперником-«психологом» был талантливый туберкулезник – Лева Попов, человек, удивительно сочетавший в себе полное отсутствие умения рисовать с абсолютным чувством времени и настроения. Его сцены надо было рисовать заново. Но расчет пауз и жеста, всегда очень правильно трактуемого и сливающегося со смыслом реплики делали его (Попова) желанным гастролером в любой из картин, находящихся в производстве.

И Попов, и Хитрук (правда – однажды) делали дискуссионные доклады «о работе мультипликатора», «о жесте» и т.д. на заседаниях творческой секции. Попов охотно и бездумно раскрывал секреты своей работы. Видимо, в его распоряжении был труд Дельсарта (психолога и физиономиста, биомеханика) и умение обобщать свои удачи. Так или иначе, но полезные сведения пригодились для практики мультипликаторов. А жесты «к себе» и «от себя» (азбучные истины, не осознанные многими) и смысл их делались в дальнейшем уже расчетливо и сознательно.

Федя более изысканно и с известной долей таинственности и вуали сообщал о своих наблюдениях и обобщениях в этой области. Многое из его слов было неоспоримо и известно. Многое из того, чем он пользовался в своей практике, так и осталось принадлежащим ему.


Безусловно, он был тонок и талантлив на этапе, когда реплично-психологические сцены были поощряемы аудиторией (и, что еще важнее, - приемными инстанциями: им там мерещился «соцреализм»!). Еще тоньше и талантливее он проявил себя, напав на психологически-пантомимический жанр, став из выдающегося мультипликатора-психолога – режиссером-психологом. Для него в профессии режиссера нового ничего не было. Просто над головой не было никого, кто мешал бы думать, навязывая собственную (и неглубокую – от сознания своей ответственности) мысль и такие же немотивированные рекомендации.

Пока он был мультипликатором, его желали все. Схема была однообразной: ключевые сцены «с психологией» делились на «положительные» и «отрицательные». «Отрицательные» поручались Фаине Епифановой. «Положительные» делал чаще всего Федор. Вошли в классику его Оле-Лукойе, медвежонок-конферансье из «Необыкновенного матча», Хомяк из «Лесных путешественников», Снеговик из «Когда зажигаются елки». В его участии был залог успеха. Уже заранее режиссеры планировали на него сцены, которые он «обрекал на успех». Иногда удача картины (да почти всегда!) была гарантирована качеством ударных кусков. Дежкин «вывозил» динамические ударные эпизоды. Так и жили.

Отношения не соперничающих Дежкина и Хитрука были непростыми. Дежкин всегда (в глубине души завидуя способности Феди «оживить») презрительно отзывался о «безногом» (т.е. не умеющим двигать свои персонажи) Хитруке. Хитрук (на то и его фамилия) НИКОГДА не отзывался плохо о своем динамическом и музыкальном, но «безголовом» коллеге по искусству.

Сближали их иногда шахматы, иногда – сознание своей одинаковой исключительности, иногда – любовь к искусству, иногда – уважение к выдающимся способностям в определенной области искусства. Они, пока плывя в одном потоке и таща на себе чужой груз: один – «психологический», другой – «динамический», - были, в общем, лояльны по отношению друг к другу.

Федор не дружил с ним близко. Остерегался быть в одной компании. Не одобрял его «плакатность», грубость в решениях.

Со мной у него отношения были куда ближе. Мы подружились. Подружились застольно, надачно, поработно.


Помню, как в один безмятежный приезд их с Машей на дачу к нам в Быково мы с ним, оставив беседовать своих жен, направились, полупьяные, на велосипедах – мужском и дамском – на станцию за пивом. Мы хохотали и трепались по дороге. «Стой! – заорал я. Федька остановился, застопорив ногой о землю и вопросительно глядя на меня. – Мы должны помочь! – сказал я. - Ему!» - и показал пальцем на дорогу. Там, в пыли, лежала кверху каблуком резиновая подметка. «Это же разбился…» - «…одноногий парашютист?» - сразу понял Федя. «Точно!» - подтвердил я.

Хохоча, мы повалились с велосипедов, радуясь нашему единомыслию.

Мы часто застольничали. Почти все праздники проводили вместе. Напивались без зазрения совести и без опаски. Впадали в романтику и в детство.

В одну из пьянок у нас дома… (А надо сказать, что хлебосольство наше с Ниной и умение «организовать стол» было выдающимся по тому времени. Красоты стола были неописуемы. Ассортимент и оформление было «ультра-си». Я изощрялся в изготовлении салатов, паштетов, форшмаков, оригинально и виртуозно оформляя и декорируя их. Аж страшно было их разорять! Форшмак из исландской сельди с антоновкой и калачами я оформлял на блюде в виде карпа с вытисненной ложечкой чешуею, глазами из луковички и перца и плавничками из моркови… А стол освещался прожекторами-пистолетами со светофильтром, направленными на особо выдающиеся блюда). …Так в одну из пьянок, уже под утро, после изысканного застолья по-древнеримски, с фаршированными маслинами и пирожками с грецкий орех величиной, меня вызвал из-за стола с таинственным видом Федор. За его спиной виднелось бледное ухмыляющееся лицо Толи Сазонова. Оба поманили меня пальцем.

Я вышел к ним на кухню. Приложив пальцы к губам, прося сохранить тайну, они подали мне полную стопку водки и банку с маринованными (фабричными) сливами и предложили выпить и попробовать сливу. Я выпил и закусил. Обыкновенная стандартная уксусная слива! Для украшения и только!

Я сказал им об этом. Они захохотали. А потом объяснили мне, что все-таки это – самая лучшая закуска из всего «выпендрежа». И что не стоило так усложнять. Я из вежливости похохотал вместе, хотя не очень понял тонкости их урока! Потом, спустя много времени, мы вспоминали этот эпизод и опять хохотали. И я тоже. Но опять не понял!

Сейчас, уже оставшись без друзей, отдалившихся от меня по причине их перехода на более высокие орбиты, я, вспоминая об этом, хохочу в одиночестве. Теперь я, кажется, понял!


Душевная близость наша все-таки зиждилась на профессиональной основе. Нам интересно было делиться своими опытом и наблюдениями. Мне так помнится. Но вот только я не помню ничего из того, чем со мной поделился Федя. Наверное, склероз.

У каждого из нас: Бориса, Толи, Феди и др., конечно, была своя условная маска для общения. Так было удобнее. Выдавать себя за того, за кого тебя принимают. Так сказать, зная, что ты – дурак, не станут задавать тебе умных вопросов. И наоборот.


Корректность и порядочность – эти два качества я котирую очень высоко. В полной мере они были свойственны Феде. И скромность, иногда при частном разговоре переходящая в самокритику, тоже была импонирующей чертой.

Работать с ним было легко. Он быстро и охотно понимал замысел и как правило улучшал его, не искажая, но добавляя к нему свое, более точное. Не обижался за критику и поправки. Но старался сделать обсуждение промахов покороче, сразу же соглашаясь с их существом.

Однажды я, уже став режиссером, сделал попытку объединить таланты Дежкина и Хитрука общей работой – сценой в фильме «Это что за птица». Мне думалось, что контактная работа по изготовлению сцены куплетов и танца главного персонажа – Гуся – родит шедевр. Дежкин должен был организовать динамику сцены. Реплично-мимическое исполнение должен был «обеспечить» Хитрук.

Я забыл о том, что «в одну телегу впрячь не можно… коня и трепетную лань». Получилось нестыковочно, вяло и эклектично. И не смешно. Сомкнулись в сопоставлении рядом – формальный, широко схематизированный рисунок и натуралистический, со случайностями и очень конкретный по фактуре материал. И тот и другой в контакте не выиграли, а проиграли. Может быть, ощущение обезлички при общей работе сковало и сделало неполноценной работу каждого в отдельности.

А скорее всего, это была глупость с моей стороны.


Очень большой объем совместной работы с Хитруком был у меня на картинах «Медведь и трубка» (реплика волка), «Лесные путешественники» (диалог-реплика Хомяка и Белоносого) и в фильмах «Волшебный магазин» (Маг-Завмаг) и «Ровно в 3.15» (реплики Карандаша).

Он не стеснялся просить меня о помощи в рисунке. Мы даже работали по схеме – «очень черновая разработка» (его), «черновая прорисовка типажа и мимики» (моя), «уточнение и шлифовка» (его). И после съемки пробы «чистовая прорисовка» (моя). Результат был очень хорошим. Не знаю, искренне ли он «уважал» мое умение привести в графический порядок его черновики, или это была «военная хитрость», только слова его, изреченные, говорили в пользу первого.

У Федора было и другое очень важное лицо. Он был одним из наиболее авторитетных и частых членов нашей студийной парторганизации. Она вообще не блистала. Почти все, кто в нее входил, были или неудачниками, или неталантливыми, или карьеристами. П. Носов вообще на приеме в райкоме на традиционный вопрос: «Почему Вы хотите стать членом партии?» не мудрствуя лукаво, ответил: «Я считаю, шо партия поможет мне… продвинуться по работе!..». Другие об этом не говорили.

Никогда не вел себя заносчиво и диктаторски. Всегда как бы извинялся за несовершенство. И за чужую глупость, бестактность и жесткость.

Очень сочувственно и бережно относился ко мне в трудный период моего конфликта с дирекцией и Родионовым. Был буфером и посредником в переговорах. Вел себя виртуозно, сохраняя любовь к себе и уважение с моей стороны и даже душевную благодарность. Не испортил ни на йоту отношений с моими врагами, людьми, которые просто погубили меня и мою будущность, зачеркнув для меня путь в профессии, в которой я работал и мог бы работать в самый оптимальный для этого период жизни. А с Родионовым – виновником всей заварухи, желчным и завистливым лысым скорпиончиком, брошенным в банку-студию, чтобы отвлечь сотрудников от междуусобицы, у Федора после моего увольнения образовались самые дружеские отношения. И даже некоторая закадычность. После 10-летней разлуки мы, выпив все, что было у него в квартире (кроме «Шанели №5»), побеседовали, и Федя все не мог понять, почему я, такой хороший парень, не сварил кашу с замечательным мужиком – Родионовым. И все допытывался – почему я его послал на х..? Великий утешитель!


Не хочу преувеличивать свою роль в судьбе Федора Савельевича, но полагаю, что некий толчок, передвинувший его на иную орбиту, был сделан мной.

В 1954 г. я делал фильм «Знакомые картинки». Фильм состоял из оживших «картинок из альбома» (откровенной и даже гротесковой «лакировки»), перемежаемых актерской увертюрой, конферансом и концовкой «живого» Райкина в двух ипостасях: актера и «лакировщика в розовых очках». Естественно, что «картинки» носили чрезвычайно условный характер – стиль плоскостных, однотонных карикатур с условными персонажами, далекими от натурализма, головастыми и приземистыми. Для тогдашней стилистики это было совершенно новаторским решением (хотя за рубежом и в журнальной графике это была не новость!). Но на агрофоне наших «эклерных» натуралистических решений это было новым словом.

Конечно, и подход к «одушевлению» этих явно рисованных картинок должен был быть иным. Одну из сценок, первую – «Москвошвеевскую» - я поручил Феде. Нужно было проверить на деле задуманное стилистическое решение. Тем более что речь шла о модах и Маша как ассистент вполне годилась.

Я объяснил задание. Сочная Райкинская реплика – монолог продавца, - контрастная и гротесковая, позволяла актерски «оторваться». Через несколько дней Федя пригласил меня в зал. Он не хотел показывать мне сцену на бумаге, то ли боясь, что я не «усеку» его мысли, то ли не доверяя самому себе.

Разочарование мое было полным.

Передо мной на экране в кашеобразном, неостром пластическом решении натуралистически двигался уродец, демонстрирующий свою неспособность показываться в трехчетвертных ракурсах и материальный до чрезвычайности. Добавляла натурализма и «дама-модница», реагировавшая буквально на все мотивировки и жесты продавца.

Это был провал. Запахло дилетантством и эклектикой.

Я нашел в себе силы сказать Феде и Маше, которая при сем присутствовала (это она делала слой «дамы»): «Нет, Федя! Это – типичное не то!» Федор был расстроен. Он сам видел это. Но привычную методику и подход к решению пластики и движения, свой традиционный и приносящий успех прием он не мог преодолеть. Он сделал то, что уже делал не раз. Если бы это было в другом фильме с иной степенью материальности и условности, то, возможно, это было бы шедевром. Здесь, в этом контексте, это было уродством. Мы молчали. Думали. Курили.

Не помню, почему я вынужден был форсировать эту работу. То ли сроки были ужаты в связи с чем-то, то ли Федор был загружен по уши в другой срочной картине, но только в этот же вечер я был у него дома на Тверском бульваре и сидел с ним рядом за столом-просветом. Тут же, рукой подать, в разобранной постели устраивалась спать Мария Леонидовна.

Я действовал решительно. «Федя! – сказал я. – Знаешь что? Выброси всю фазовку. Найди в каждой фразе основное. Разбросай все (в основном профильные) компоновки по смыслу. Пусть все ударное попадет на середину статики. Запиши сцену из одних компоновок. И второй план: пусть будет всего два точно найденных положения головы у дамы: задумчиво-оценивающий взор на платье и в другую сторону – на говорящего продавца! И это все».

Федя заныл! Ему было унизительно-неинтересно делать такую схему.

- Что? Даже без фаз?
- Ну почему. Там, где не должно быть рывка, сфазуем. Но главное – контраст. И точно фиксируемое статическое выразительное положение и жест, точный по смыслу.

Тогда, жутко шокированный и потрясенный в своем привычном кредо, Федя сказал: «Ты знаешь, это трудно переварить. Ну ладно. Ты отбери из компоновок те, что тебе кажутся лучшими, наиболее выразительными, а я пока сбегаю. Пока у Никитских не закрыли…». И убежал.

Я сел за стол-просвет и выбрал из стопки рисунков те, которые ложились на смысл реплики, смысл каждого акцента, и два полярных симметричных рисунка дамы. Маша надуто и капризно убеждала меня не дурить, а согласиться с тем, что они натворили. Мне не хотелось скандалить, тем более что я был в каком-то двусмысленном положении: спорить и ругаться с вполне раздетой дамой, лежавшей передо мной в разобранной постели. И это – в отсутствие мужа! Тем не менее я сказал: «Машенька! Это – надо! Старая запись и то, что вы сделали, у нас в запасе!».

Тут пришел Федя с поллитром и положил конец моим сомнениям. Мы выпили, закусили и договорились: сейчас мы запишем сцену в компоновках, завтра снимем ее и к вечеру посмотрим, что получилось!


А вечером следующего дня увидели, что – получилось! Причем увидели это яснейшим образом!

И сделали для себя вывод: Да здравствует статика! Выразительная статика важнее плавного меланхолического действия. Появилась многозначность, которая ничем не хуже досказанного свидетельства. Оба взяли это на вооружение. Но оно ему пригодилось, а мне – нет! Я вскоре демобилизовался!

Картину эту я довел до конца. И получил очень высокую оценку худсовета и министерства. Пробил лбом стенку для условников…

Следующую картину в подобной стилистике, с найденными приемами и контрастами я предполагал осуществить вслед за этой. Но «Прозаседавшиеся» («Маяковский по бюрократам»), блестяще принятые худсоветом на стадии режиссерского сценария, не увидели света.

Меня уволили по статье 47 «б» КЗОТа («за недостатком помещения» или в связи с «частичным сокращением плана»).

Спустя полгода после моего увольнения, уже после того, как я стал работать в «Крокодиле», меня посетил Федя. Он пришел и повидаться, и посоветоваться. Предварительно позвонил.

Я был очень рад его видеть. Как-никак он был единственным сочувствующим мне человеком в тот трудный период. Был моим «полпредом». И в глазах его я не читал злорадства.

Он пришел. И стесняясь, как бы стыдясь своего нового положения и конфузясь, он ознакомил меня со своим замыслом – «Историей одного преступления». Ждал он от меня совета или благословения, я не понял. Больше того, мне показался слишком большой дозой доверия его деловой контакт после нашей долгой паузы в общении. Он сказал, что советовался с М. Вольпиным. А тот, одобрив замысел и дав ряд советов, переадресовал его ко мне.

Я довольно холодно, но добросовестно вник в то, что мне (опять-таки поминутно конфузясь своей новой роли режиссера) показал Федя. Это была карандашная робкая раскадровочка, но продуманная и выстраданная им до деталей. Она не очень вдохновляла и не была выразительной. Может быть, мне так показалось, ибо я не старался загореться. Я не хотел снова окунуться в знакомые материи. Я сказал только: «Ну, это надо делать так, как мы делали в «Знакомых картинках». Ожившие статики. Фронтальное и плоскостное решение уже есть. Можно использовать «подкладки» с фактурой. Действуй, Федя, желаю тебе успеха».

Потом мне звонила Маша, его организатор группы и ассистент. Она советовалась со мной по разным технологическим вопросам. Просила достать «тангир» в издательстве. Я достал ей его. Дал несколько советов.

Федя оказался великолепным режиссером. Очень видящим, очень доходчивым, очень логичным. Для меня ничего нового в этом не было. Разве что преодоление.

Уход Федора в режиссуру озлобил тех, кому он сделал карьеру своим талантом. Сразу же у него появились недоброжелатели среди творцов самого высокого пошиба. Оголился важный ударный участок одушевления. Невосполнимый.

Вообще, он мне был глубоко симпатичен, хотя бы потому, что умел себя держать достойно в любых положениях, и даже больше – не ставить себя в них. Это завидная черта.

В пору наших ранних встреч и пьянств Федя унизительно признавал какое-то «наше» перед ним преимущество: в образовании ли, в таланте ли, в эрудиции ли. Однако сам имел (и не выпячивал их) некие способности (и довольно развитые), которые были нам не под силу. Совершенное знание языка, начитанность, партийность, музыкальное образование (элементарное, но все-таки!). Унижение паче гордости!..

Спокойная, логичная и мотивированная речь его завоевывала симпатии слушателей. Он очень точно и адекватно разбирался в положении вещей, в расстановке сил. Разумность и позволительная объективность во всем. Все внутренне соглашались с ним. Его логика доходила. И он был немногословен. Говорил только основное. Не остро. Но правильно.

Будучи членом худсовета, я проверял правильность своих выступлений по его реакции. Импульсивное и резкое мнение о каком-либо объекте обсуждения, высказанное мной, как правило, поддерживалось им. Это меня радовало. Но поддерживал он меня в моем мнении сдержаннее, мотивированнее и достойнее, чем это делал я. И меня это огорчало. А в общем, единомышление наше можно было признать неоспоримым. И это меня радовало.

Федор в дальнейшей своей работе вырос неизмеримо и молниеносно. Никто не ожидал от него такой прыти. Такого мгновенного овладения новой, не присущей его творчеству раньше, формой. Такого умения мыслить, такого метафористического дара, скрываемого раньше или неоткрытого им в себе…

Но факт был налицо. Хитрук стал явлением.

Я сказал ему как-то при телефонном разговоре:

- «Союзмультфильм» въезжает в туннель. Нагни голову, Федя!.. Все проедут

благополучно. Но не ты. Нагни голову!..

Все скрылись в туннеле. Федя соскочил с платформы.

И действительно, его творчество коренным образом отличается от творчества его коллег по искусству. Он выше всех на голову. Оно в меру рассчитано на интеллект зрителя. Оно чуть-чуть выше. Оно – подтягивает. Оно нравится всем, потому что доверяет уму, не разжевывая понапрасну. Многое недоговорено. Многое зритель додумывает и довоображает сам. Это и есть – умение мобилизовать мысль.


Федор обладает еще одним важным для режиссера качеством. Пожалуй даже еще более важным, чем собственное умение. Он умеет находить и использовать тех, кто умеет. И умеет не хуже, а может быть и лучше. И доверяет им, контролируя (и тактично, незаметно) приверженность замыслу.

У него были конфликты и неудовольствия со стороны тех, чей талант он использовал для своего процветания и качества своих картин. Но все образовалось! С недовольными он расстался, наградив их самостоятельностью. Творческой самостоятельностью. По своему примеру.

У него оказалось очень обостренным и точным чувство формы, стиля. Раньше он не проявлял себя как стилист. И разговоров на эту тему не было. Наверное, в нем оказалось достаточно мягкости, чтобы подчиниться единому почерку избранного художника (Алимова, Зуйкова, Назарова) и признать его стилистический приоритет. Любой из его фильмов целен. Со своей внутренней стилистикой. Единой, логической. Другой фильм – иной по стилистике, но тоже цельный, сделанный одним дыханием. Вместе с тем в нем хитруковский дух. Его ритмика, расстановка акцентов. Чувство меры и такта. И юмор. Доходчивый, отцеженный, объективный, понятный даже тем, у кого он полностью отсутствует. Это – качество. Это знание человеческой психологии восприятия. И правильный взгляд на мир. В некоторой рафинированности и сухости изображения, которой сопутствует отобранность движения и монтажа, присутствует какая-то пружинная хлесткость, аппетитность статик, внутренний, потенциальный, зарождающийся в зрительских головах подтекст. Не поверхностный, а именно органично возникающий – как по волшебству. Рисованные персонажи живые – не потому что двигаются, а потому что думают. Очень точно находятся в минимальных внешних проявлениях признаки мысли. Осмысленные реакции персонажей, легко узнаваемые и разгадываемые, типичные, понятные всем: и взрослым, и детям.

Незагроможденность случайным и проявление случайного в механически-однообразном становятся признаками мышления персонажей. Возникает ощущение концентрированного чуда, за что зритель платит благодарностью.

Это все заслуги режиссера. Умение разобраться в целом, не забывая частности. Умение продумать «железно» все, что предстоит воплотить наяву, разными руками.

Жаль, что поздновато перешел на эту стезю Федор Савельевич. А может быть, нет? Может быть, ничего бы и не получилось, если бы не богатый опыт и зрелость. А может быть, и вспышка интереса к мультипликации, возникшая с развитием телевидения? Она явилась стимулом? Известность обязывает?

И талант. И колоссальное трудолюбие, терпение, целеустремленность. И любовь к своей профессии.

Вот это и есть Хитрук.


Евгений Мигунов, 30.10.1982 г.