Евгений МИГУНОВ |
ПРО
СЛАВУ КОТЕНОЧКИНА «К чужому Славе примазываются...» |
![]() |
Курсы художников-одушевителей на
киностудии «Союзмультфильм», были организованы
в 1946-47 гг. из-за необходимости пополнения жалкого
штата мультипликаторов.
Среди курсантов оказался долговязый, стриженный
под «нулевой ежичек», в тюбетейке на остроносой
голове молодой Бабы-Яги, длиннорукий парень с
нахально-голубым взором из под густых бровей. Не
слишком хорошо рисующий, Слава обладал
хваткостью, способностью подражания, даже
некоего пародирования способов анимации,
построения мизансцен и синхронизации движения с
музыкальным мотором.
Некоторое время он работал «негром» у корифея
Бориса Петровича Дежкина, делал второстепенную
работу по одушевлению сцен, завершая замысленные
Дежкиным схемы построения сцен и методику
работы. В своих попытках проявиться в
музыкально-танцевальных сценах он, подходя к
организации сцены так же широко и продуманно, как
Дежкин, был. пожалуй, из-за ученической робости в
чем-то скромней и мягче. Сцены его выглядели
«человечней» и менее схематичными. А уж
виртуальные «размельчения» (например, сделанная
им позже сценка игры Гурвинека на скрипке и
тубе-геликоне) , пожалуй, могут стать на один
уровень с лучшими достижениями мировой анимации.
Ритмическое чутье и мелодическое осмысление
«необходимостей» движения, слитно с музыкальным
сопровождением, позволило ему стать любимцем
многих режиссеров, гарантом успеха и смачности
впечатления от картин в которых он участвовал.
Он был достаточно шустрым и в жизни. Имел успех у
девиц и женщин. Как и весь бравый коллектив
студии , умел и любил выпить. И даже , вывалиться
на ходу из такси (впрочем , без вреда для себя).
Везде был своим человеком. Юмора у него хватало
доступного для всех. Но иногда проскальзывала в
нем тоска от наигранной веселости друзей. На
секунду показавшись другим, возвышенным, он
опять опускался до матершинного панибратства.
Но, вскоре, опять вздыхал...
Мною воспринимался дуалистически,
несостыкованно. Непонятно было умение
одновременного контакта с богемой и блатным
миром. И, в общем, вспоминая о нем, убеждаюсь, что в
нем было много несоединимого. И легкомысленность
в принятии на себя обязательств по работе с
легким презрением к процедуре выслушивания
задачи. И тягомотная, невидимая работа с полным
«серьезом» и мучениями. И сдача готового
материала с гусарской бравадой и с явной
недооценкой того, что свершил.
Но бывало, что он просто гордился тем, что
удавалось сделать. Вроде бы , ничего особенного.
Но он ценил эту удачу выше, чем явную, трудную для
решения проблему. Например, в моей картине «Это
что за птица?» он гордился сценой прохода Гуся на
журавлиных ногах, где всего-то были две палки-
ходули (ноги журавля), которые «железно» попадали
в музыкальный рисунок и ритм. Он даже злился, что
я не придал особенного значения его достижению.
Удивительно, что будучи аниматором на самых
сложных музыкально-ритмических сценах , с
танцами, чечеткой, мелкими ритмически ми
движениями и, наконец, имея жену , балерину, Слава
никогда не танцевал на довольно частых студийных
вечеринках. Та же особенность была присуща и
Борису Дежкину, асу по танцевальным сценам. Не
замечал я танцующим и Бориса Степанцева, - тоже
умеющего создавать танцевально-ритмические
зрелища в своих картинах. Не знаю, в чем тут дело.
Но некая закономерность просматривается.
К «неполноценным» - робким, неловким,
неприспособленным , Слава относился с довольно
жестким презрением, что было довольно заметно.
При каком-либо их «афронте» он не мог сдержаться
от несколько злорадного смеха.
Вообще была в нем изрядная доля таинственности и
скрытности. Он никогда не рассказывал о своих
личных делах и деловых связях. А между прочим, у
него были какие-то познания о каком-то скрытом
мире (дворово-блатном что ли?). Он знал какие-то
секреты. Но не считал нужным говорить о них.
У меня с ним отношения были самые дружелюбные.
Простота и откровенность разговоров, и моя
честность в высказываниях, и вера в его талант, и
взаимопонимание, несмотря на разницу в возрасте,
сближали нас.
У меня были с ним контакты и вне студийных стен.
Летом 1950-55 года он жил на даче в Быково. Мы с
семьей проводили лето там же. Он часто посещал
меня. Жены наши не поощряли нашей дружбы, ибо она
была связана с тем, что не особенно поощряется
женами. И еще потому, что, раздавив бутылочку, мы
на велосипедах куда-то исчезали. Иногда на
станцию , «полакировать пивком». Иногда , на
футбольный матч в Быково.
Похоже, что у него не было друзей. Его тянуло
поговорить о серьезных проблемах, о которых он
стеснялся заикаться в кругу своих приятелей.
Он отлично «ботал по фене», знал какие-то задки
местной хевры, кое-какие песенки, блатные
обороты:
Например: « Ну штэ тэ, малый, ввэпел?
Так на ж, закуссе!!!»
Я с восторгом перенимал от него блатную «феню» и
интонации блатного говора.
Его довольно редкая и как-будто созданная для
анимации фамилия воспринималась юмористически и
с теплотой.
Я никогда не видел его за работой.
Видел , за поправками.
Прямой, как свечка, с вертикальной посадкой на
стуле, он двумя руками поддергивал листы
пергамина, анализируя движение. Делал это долго и
внимательно с очень серьезным выражением на
лице.
При встрече на каком-то съезде киношников, он в
ответ на мои поздравления с успехами, сказал :
- Эх, Женя! Если бы все это я делал с тобой...
А потом, говоря о планах своих, сказал о
предложении какой-то американской фирмы
поставить «Руслана и Людмилу», и тут же позвал
меня поучаствовать в качестве художника, а может
быть соавтора в постановке. Я сказал, что подумаю.
Почитаю, поразмыслю, посоветую. А почитав,
посоветовал , не браться. Он, по-моему, послушался
моего совета...
И вернулся к «Ну, погоди!»
23.06.97 г.