ЧЕЛОВЕЧЕК, ЛУНА и НИКОЛАЙ как синонимы,
или Попытка исследования пустоты

Человечек, Луна и Николай отнюдь не только потому синонимы, что в известном смысле (во всяком случае, автору данной статьи известном) все слова – синонимы. Хотя даже одного этого было бы вполне достаточно, чтобы прямо тут же и закончить статью, коротко попрощавшись с уже горячо любимыми тобою читателями.

Тем более, что читатели, особенно знающие, что синонимы – это слова, которые обозначают одно и то же, но звучат по-разному, уже, вне всякого сомнения, согласны с автором. Ибо очевидно следующее: все слова обозначают одно и то же. (Осип Эмильевич Мандельштам: «Ни одно слово не лучше другого».) И понятно, что вопрос о том, означают ли два разнозвучащих слова одно и то же, есть лишь вопрос масштаба. Скажем, европейская часть России, Германия и Дания, при «немасштабном подходе», – вещи совершенно разные. Но стоит сменить масштаб – и все они превращаются (становясь синонимами) в Европу, отличающуюся от Америки. При смене масштаба на еще более крупный отличия между Европой и Америкой перестают быть существенными: Европа и Америка, становясь синонимами, начинают обозначать одно и то же – планету Земля. Продолжающееся укрупнение масштаба еще более увеличивает количество синонимов, приводя к появлению понятия «Солнечная система», – и так безнадежно далее. В принципе нет никаких двух разных слов, которые – под определенным углом зрения – не могли бы оказаться синонимами.

И все-таки дело не в этом.

А в том, что «человечек», «Луна» и «Николай» – самые что ни на есть синонимичные синонимы, и для того, чтобы прочувствовать это, отнюдь не требуется космического масштаба. Достаточно просто знать, что относятся они к одному и тому же объекту – или, если угодно, субъекту. А именно тому, который получается в результате сложения «точки, точки, запятой» и нескольких прочих частностей.

Математика есть самая забавная из наук, считал Чарлз Латуидж Доджсон (синоним – Льюис Кэрролл). А уж он-то имел право судить о математике так же смело, как о литературе (в этом смысле математика и литература были для него синонимами – впрочем, они и так синонимы). Потому что наука, в которой «два» всегда «больше», чем «один» – даже если перед нами два карлика и один великан, – действительно забавна! Это если мы про алгебру. Но и геометрия ничуть не менее забавна: взять хотя бы понятие «точка». Будучи наукой пространственной, геометрия могла бы, например, озаботиться тем, во что превратится точка, когда приблизится к нам (а превратиться она может практически во что угодно, ибо любой предмет издали воспринимается как точка!). Но геометрия этим отнюдь не озабочена: точка – и все тут!

Или вот синтаксис, кстати… синонимичный математике: тоже наука совершенно безразличная – ему неважно, кто (или что) за кем (или за чем) следует. Ставь запятую – и порядок! Взять хоть такое предложение: Блондинки (запятая) шатенки (запятая) брюнетки всегда привлекают мое внимание, с одной стороны, – и такое, как: Слоны (та же самая запятая) помидоры (та же самая запятая) казахи всегда привлекают мое внимание, с другой стороны! Поэтому оперирование что математическими понятиями, что понятиями синтаксическими часто приводит к смешным результатам – например, из, условно говоря, точки, точки, запятой, минуса, палки, еще одной палки и двух синонимов к ним – рожицы смешной, а также огуречика (при некотором, всегда одном и том же, стечении обстоятельств!) получается субъект. В разных странах разный, но, по существу, один и тот же: в России он называется «человечек», в Германии – «Луна», в Дании – странным образом – «Николай». Вот и получается, что данные три слова, связанные с одним и тем же субъектом, оказываются – в соответствии с непреложной силой факта – синонимами в самом точном смысле этого термина.

Кстати, те из (еще оставшихся, наверное!) читателей, которые продолжают упорствовать и не считать приведенные в заголовке – да уже и не только в заголовке! – слова синонимами, тоже совершенно правы: всякому, находящемуся в своем уме (а, например, не в уме автора данной статьи), распрекрасно понятно, что «человечек», «Луна» и «Николай» – отнюдь не одно и то же. Причем все портит, на первый взгляд, Луна – «человечка» с «Николаем», допустим, как-то можно еще примирить! (На самом деле их примирить нельзя, но это выяснится позднее… впрочем, и сейчас уже можно резонно заметить, что далеко не каждый «человечек» есть «Николай»!).

Текст-архетип, тщетно пытающийся воспроизвестись сразу в нескольких культурах, неизбежно становится несколькими текстами, утрачивая черты архетипа. Dura lex, sed lex. Состав этих текстов и будет интересовать праздного автора.

Текст-архетип восстанавливается без труда. Обязательными, то есть повторяющимися из культуры в культуру, компонентами – при соблюдении принципа «бритвы Оккама» («сущее не умножается без необходимости») – со всей отчетливостью выступают «точка», «точка», «запятая» и «минус». Это так называемые глубинные, или сущностные, понятия, без которых ни один текст анализируемой группы существовать не может. Комбинация данных компонентов приводит к образованию некоторой структуры – сразу или постепенно.

Быстрее всего этот процесс происходит по-немецки: устремленные к универсуму немцы оставляют нас практически сразу: «Punkt, Punkt, Komma, Strich, / Fertig ist das Mondgesicht!» («Точка, точка, запятая, штрих, /Вот и готово лицо Луны!»). Похвальная лаконичность. Немецкий взгляд на вещи: острый и точный. Путь, который предлагается нам пройти, есть прямой короткий путь без отклонений, причем устремлен он непосредственно в небо. Больше мы ничего не услышим – разве только «оттуда» («Фауст», часть вторая!). Здесь же, на земле, у нас отныне нет интересов: раз взглянули и – schonen Dank. Нас увлек универсум. Умиляет слово «fertig» («готово»), звучащее по-немецки браво: слово это окончательно – как приговор суда, не подлежащий обжалованию.

Граница нашей активности обозначена настолько решительно, что только идиот захочет действовать дальше: ибо дальше ничего нет! Мы брошены одни под открытым небом – с пустыми руками и ногами.

Почти столь же конкретно – во всяком случае, на первом этапе – мыслят датчане: «Punktum, punktum, komma, streg,/ Sadan tegnes Nikolaj!» («Точка, точка, запятая, штрих,/ Так рисуется Николай!»). Правда, продукт датского мышления ощутимо менее «универсален» – практически вообще не универсален: он конкретен, как меню в студенческой столовой. И никаких небес тут не обещается: результат представлен в виде худосочной «единичности», наделенной именем собственным (причем даже не очень понятно, чьим собственным, но, во всяком случае, это не собственность датчан: не сказать, чтобы николаев тут было пруд пруди!). То есть, получается, практически – где сели, там и слезли. И, если бы датский текст кончался прямо здесь, за датчан было бы очень грустно. Впрочем, за них все равно грустно, но совсем по другой причине, речь о которой впереди.

Что касается русского текста... «Точка, точка, запятая, /Минус – рожица смешная» (вариант: «рожица кривая»: у нас, у русских, ничего приятного просто так не скажут!) есть текст «крепко сшитый», но огорчительно «не ладно скроенный». Такой текст способна спасти – и спасает – правда, из последних сил, – только интонация, причем интонация нарочитая, в сущности демонстративная: этакий невероятный нажим на рожицу! Без нажима рожица ускользает в область небытия, не успев даже оформиться, поскольку текстовый фрагмент «минус-рожица-смешная» означает фактически вычет (или вычитание) рожицы из текста. Неподготовленный ребенок, которому монотонно прочтут начало, останется на всю жизнь ошарашенным: предлагаемая к осуществлению математическая операция – нарисовать точку, точку, запятую и отнять от них рожицу смешную – приводит даже не к датскому исходу («где сели, там и слезли»), а просто к полному разочарованию, поскольку мы со всей очевидностью остались ни с чем.

На следующем этапе анализа немецкий текст (ускользнувший, как мы еще помним, в область любезного немецкому сердцу абсолюта) выбывает из игры – быстро, честно и скучно сделав свое дело. С нами остаются лишь датский и русский тексты, которые идут бок о бок, как начавшие забег скаковые лошади. Причем, если датский текст пытается еще как-то «догнать» немецкий и вернуться к утраченной вследствие возникновения «Николая» философичности, то русский просто сразу же деградирует в какую-то удручающую «почвенность». «Streg og streg og kugle-rund»(«Штрих и штрих, и правильный круг»), – упорствует датский текст, в то время как русский орудует уже «палкой, палкой» и «огуречиком», окончательно сбившись с философской тональности на какую-то чуть ли не подзаборную. Поразительным образом не может русское сознание долго удерживаться на уровне отвлеченного мышления – принимаясь замещать чистые символические понятия вытащенными из чулана наглядными до неприличия образами! Потому-то, видимо, и не получается у нас «человека» – получается только «человечек», этак стыдливо выскочивший на минутку... причем выскочивший разочаровывающе недоделанным: не то без рук, не то без ног – сразу и не поймешь («Палка, палка» – это либо только руки, либо только ноги, либо – в самом крайнем случае – одна рука и одна же нога). «Человечек» существует в виде некоего не удавшегося как следует продукта – так сказать, побочного продукта эволюции: достраивать «продукт» до «гармонически развитой личности» приходится уже впопыхах – не в специально отведенное для этого время, а, как всегда, в последний момент.

Во всяком случае, ноги или руки этому калеке приходится дорисовывать уже сверх программы – стремясь суетливо уложиться в тот короткий промежуток времени, за который произносится: «Вот и вышел человечек!»

С «человечком», стало быть, русский текст и остается: смущенно предъявив миру эту творческую удачу, состоящую из точек, запятой, минус-рожицы, палок и – что самое отвратительное! – «огуречика», русский текст смывается в кусты. Дальше поведет нас за собой только датский текст – и поведет основательно, что обещано уже следующей строкой. Она характеризует еще не завершенного «Николая» с точки зрения его здоровья и психического состояния: Николай оказывается «бодрым, непосредственным крепышом» – даже при отсутствии жизненно важных органов. Представляете, каким же он мог стать при их наличии? Две очередные строки опечаливают, однако не особенно («Пока у него дыра в кармане, но помни, малыш, что ее нужно зашить!»): понятно, что такое заботливое внимание к обустраиванию крепыша-Николая потом им же и окупится сторицей. Первый куплет заканчивается приделыванием недостающих частей тела, конкретно поименованных (потому что предыдущие «штрих и штрих» означали отнюдь не руки и не ноги, как наиболее легкомысленные, может быть, подумали, а две (!) вертикальные линии шеи)... Что там дальше идет? «Руки, ноги, а на ногах сапоги...» Если кому-то непонятно, для чего сапоги, то следующая строчка как раз это и объясняет: «Так Николайсен сможет ходить» («Sa kan Nikolajsen ga»!). Вот! Чтобы вы чего-нибудь другого не подумали насчет сапог...

Между тем Николай более не Николай – он превратился в «Николайсена», и зачем-то это, видимо, было надо. А все дело в том, что «Николайсен» – не имя, но фамилия. И тут как-то начинает быть подозрительно, не оснует ли этот Николайсен тут у нас целую семью... род целый, династию целую эдаких бодрых крепышей-николайсенов – тем более, что впереди еще пять куплетов, таких же длинных, как первый!

Впрочем, во втором куплете полноценный уже Николайсен пока один – видимо, потому, что, достигнув физического совершенства, тем не менее, не успел как следует освоиться в жизни, однако – уже делает кое-какие успехи. Приобретает шляпу (так что теперь он в сапогах, с зашитым карманом и в шляпе), причем с невинной и даже благородной целью – чтобы особенно вежливо кого-нибудь приветствовать (кого – не сказано), и постепенно начинает становиться зажиточным: вокруг него собираются стада домашнего скота – блеющие овцы, мычащие коровы и теленок, каким-то образом «освежающий морду»(«mens en kalv sin mule koler»).

Лирические пейзажные зарисовки небогатой датской природы продолжают отвлекать наше внимание от Николайсена – в третьем куплете цветут цветы, аист кормит аистенка фрокостом (вторым завтраком, извините), над одним из окрестных домов развевается датский национальный флаг, кошка играет с мышкой... – и, видимо, все это не к добру. Так оно и есть: на пятой строке зажиточный теперь уже Николайсен внезапно становится зрелым и начинает подумывать о девушках – строго говоря, об одной («en»!) девушке. У нее, по представлениям Николайсена, должны быть свежие алые щеки, и, кроме того, она должна плести из цветов венки.

Казалось бы, таких просто не бывает, ан нет! Уже в четвертом куплете целеустремленный Николайсен обнаруживает именно ее, одну-единственную, восклицая: «Так вот же она!» («Der er hun jo!»). «Она» имеет ямочки на щеках – две («to»!), как щепетильно указывает текст, чтобы мы, не дай Бог, не подумали, будто щеки девушки изрыты оспой. И занимается девушка именно тем, о чем мечталось Николайсену: она плетет венки из цветов – красных, зеленых (!) и синих – и связывает букеты соломинками. Текст щедро обещает, что венков она сплетет много... сообщается и сколько именно: семь («syv») для Николайсена и семь («syv») для себя.

В пятом куплете Николайсен и Ингер (так, оказалось, зовут забавницу) идут венчаться в церковь под колокольный звон и объясняют пастору свое желание сочетаться узами брака таким замысловатым образом: «Дорогой прест, мы хотели бы пожениться, устроить свадьбу, завести дом, сад со сливами и яблонями, поросенка, овец, кур и киску». Против такой программы ни один «прест», само собой, не устоит – и уже к концу куплета получившая благословение парочка отправляется восвояси.

Тут наконец начинается шестой куплет, в котором теплый ветер-озорник ласково щекочет алые щеки Ингер, белые овцы Николайсена блеют «все, что полагается» («alt, hvad de formar»), высоко летают многочисленные бабочки и делается резонный вывод – как же без этого! – что на Земле все прекрасно, пока на ней живут такие милые детки! Тем, слава Богу, и завершается – не сказать, что неожиданно! – бесконечное это повествование, между тем как Николайсен и Ингер отправляются, видимо, плодить обильное потомство. Иначе говоря, повествование в конце концов просто ударяется оземь, но белым лебедем не оборачивается – оборачивается упитанными «кузнецами своего счастья» (пока – двумя).

Так, стало быть, с тремя нашими текстами обстоят дела...

Обстоят то есть самым безотрадным образом, ибо гениальный текст-архетип фактически побежден бездарными вариациями.

Текст-архетип, задуманный и, может быть, неоднократно осуществленный в прошлом как высокая и потому чрезвычайно (на уровне математики и синтаксиса) абстрактная конструкция, преобразовался в результате нескольких – отраженных и не отраженных здесь – попыток переосмысления, то есть «приспособления-к-себе», в ряд национальных клише, выполняющих в лучшем случае социальную роль прибаутки, в худшем – социальную роль пародии-на-нацию. И как тут не вспомнить Гомера, утверждавшего, что «подвиги героев – лишь песни для последующих поколений». Автор данной публикации сказал бы «песенки» и – откровенно предпочел бы текст-архетип практически любому «более полному» варианту.

Ибо полнота не есть набитая чем попало пустота. Полнота вообще, наверное, ничем не набиваема: она монолитна.

Когда текст-архетип начинает наполняться «подробностями», подробности не вписываются в него, а приписываются к нему. А поскольку любые приписанные подробности излишни, они и оказываются синонимичными. Тем не менее, философы и школьные учителя (ненужное зачеркнуть) считают, что «Набор синонимов создает полный концепт объекта». Мнение это вполне можно принять, добавив только: «... или разрушает полный концепт объекта».

...Видимо, существуют конструкции, не допускающие варьирования. Видимо, такие первичные конструкции лучше всего заучивать наизусть – подобно постулатам этики, которые разрушаются тогда, когда возникают «конкретные случаи» трактовок незыблемых этических догматов. Видимо, синонимия есть лишь следствие наших нечетких представлений о мире. И, видимо, прав не автор данной статьи, утверждающий, что в языке все слова – синонимы, а академик Л.В. Щерба, высказавшийся на сей счет гораздо умнее (что важно) и гораздо короче (что не менее важно): в языке, дескать, вообще нет синонимов – есть просто плохое знание языка.

Между прочим, если рассматривать тексты эти как множество, то множество это оказывается не пустым (!) и притом связным множеством. А то, что множество это – в эвклидовом, разумеется, пространстве (где мы, вне всяких сомнений, и находимся) – является еще и компактным, то есть имеет сразу три предельных точки, принадлежащих этому множеству (иначе говоря, три текста, каждый из которых сколь угодно близок к двум другим), вызывает уже просто неприкрытый восторг! Ко всему прочему, множество является счетным: его элементы возможно пронумеровать совершенно натуральными числами, что автор статьи смело и делает: один, два, три. Для желающих испытать полное счастье автор может сообщить, что наше множество относится еще и к разряду совершенных множеств, ибо не имеет изолированных точек: каждый текст – по тексту-архетипу – совпадает с двумя другими текстами как предельными точками!


Евгений Клюев