К 70-ТИ ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ХУДОЖНИКА, РЕЖИССЁРА НАТАНА ЛЕРНЕРА

Людмила Петрушевская, писатель и драматург:

Вижу его - небольшой, лобастый, печальный. Я его не видела другим. А вот его друзья по студии вдруг начинают мне рассказывать, как о необыкновенно веселом человеке, что он сочиняет смешные песни, пародии, целые сатирические поэмы, рисует карикатуры.

А может быть, он отражал как раз состояние души собеседника? Сочувствие стояло в его глазах, вот что, - сочувствие.

Теперь я это понимаю. Он видел грустного человека, и сам становился точно таким же. Но, кстати, после наших минорных разговоров он вдруг делал смешные фильмы. Он поставил на мои тексты, как бы, четыре фильма, почему "как бы" об этом ниже.

Нельзя сказать, что мы вместе работали над моими сказочками - честно признаюсь, он работал один. Он брал сценарий и больше меня почти что не тревожил. Я, честно говоря, была рада такому сотрудничеству - обычно режиссер, как бы, пытает своего сценариста, тащит из него какие-то детали, повороты и эпизоды (здесь речь не про Юрия Норштейна, кстати).

Как-то так случилось, что наш с Натаном фильм "Все непонятливые"^* вызвал какое-то раздражение руководства. Мне не заплатили вторую половину гонорара.

До щепетильности справедливый и честный Лернер не мог успокоиться. И, как-то, некоторое время спустя, он вызвал меня в метро и сказал:

- Я тут делаю фильм без сценария. Мне не все ли равно - я тебя напишу как автора. А то тебе тогда не доплатили... На, распишись на договоре.

Я стала, разумеется, отнекиваться, но он был тверд, как плотницкий алмаз:

- Еще новость! Я все специально устроил. Не подводи!

Вот почему оказалось, что кроме трех мультфильмов ("Краденое солнце" и "Кот, который умел петь" в их числе) мы с Натаном, как бы, сделали еще один - вернее он сделал. Проще говоря, отказался от гонорара.

В какой-то степени, Натан предложил нам всем обдумать некую линию поведения - "модус вивенди" чистого, небольшого, твердого и работящего алмаза. С божьей искрой внутри!

Александр Тимофеевский, поэт и сценарист:

Натан Лернер работал на мультстудиях как художник и режиссер. А был он еще поэтом, певцом, музыкантом, чтецом… В нем гармонически раскрылась натура артистическая и не хочется различать в чем Лернер был профессионалом, а в чем любителем. Мне кажется, что эти категории не применимы к Натану.

Искусство целиком поглотило его, и он был предан ему безгранично. Он был служителем искусства, верным, бескорыстным и истовым.

Как-то мне пришлось наблюдать его почти ежедневно в работе над одним пародийным фильмом. По штатному расписанию Лернер числился художником-постановщиком. Но его охватил азарт. Он буквально фонтанировал и придумывал столько режиссерских находок, комических поворотов, геков, трюков, что их с лихвой хватило бы на пять подобных фильмов. И таким Лернер был во всем.

В общении с ним особое наслаждение мне доставляли беседы о поэзии. Однажды мы говорили о Лермонтове. Натан, как всегда, прекрасно читал стихи. В тот раз - "Воздушный корабль". Вдруг, прервав себя на строке о "знойных песках пирамид", обратился ко мне:

- Представь себе, что мы с тобой шлепаем по этим самым пескам, вокруг египетской пирамиды. Мы такие маленькие, а сторона пирамиды - высоченная, широкая каменная стена. Назовем ее Любовью. Вот мы, наконец, с трудом ее прошли, завернули за угол, а там следующая сторона - Красота. А за ней третья - Истина, а потом четвертая - Нравственность. И мы - внизу - не понимаем, что все стороны сходятся в высшей точке, и что Истина, Красота, Нравственность и Любовь - одно и то же".

В душе Натана такой высшей точкой была обезоруживающая чистота ребенка. К ней не могла прилипнуть никакая грязь, никакая пошлость, ничто наносное. Вот почему он так самобытен был в творчестве и так родниково чист в жизни.

К Натану тянулись окружающие его люди, зная, что он никогда не предаст, не сделает подлянки, откликнется всем сердцем, поможет с присущей только ему деликатностью и скромностью. Когда он умер, пришли товарищи с двух студий. Некоторые были между собой в ссоре, не встречались годами, но на похороны пришли все. Только тогда мы поняли, что он был нашим неформальным лидером, скромным вожатым, который любил нас, пёкся о нас и завещал:

Юрий Норштейн, режиссёр, художник, аниматор, педагог
(из телеинтервью - передача "Мультпарад") :

Я точно не могу сказать, когда мы с ним познакомились, потому что ощущение такое, что мы были знакомы всегда. Вообще есть такой сорт людей, с которыми достаточно быть одно мгновение, чтобы понять - это свой! Натана я запомнил после выхода повести Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Я как-то вошел в группу к ним¹ - сидел Натан и читал вслух всем сидящим в этой комнате эту повесть. И этот факт, что ему хотелось поделиться новым, и чтобы как можно больше людей про это узнало - это вот качество Натана.

И еще помниться, он мне показывал книжку "Франс Желик" издательства "Скерра", это все было как-то в одно время - и голубизна Франса Желика, и ужасы Ивана Денисовича - все соединилось в одно целое.

Я не могу сказать, что у нас тогда была душевная близость. Просто он был свой для меня. А душевная близость возникла много позже. Она возникает не сразу, а на каком-то общем интересе. Этот интерес, безусловно, был искусство. Натан хорошо читал стихи, замечательно читал. И, помнится, мы как-то перекинулись строчками. Ну, так бывает, когда идешь по улице и вдруг в связи с чем-то увиденным всплывает строка, а рядом идущий подхватывает. Вот так возникла душевная близость. Я тогда был поражен, как Натан читает стихи. Причем он относился к этому абсолютно серьезно. Вообще, я бы назвал его "орлеанской девой", если бы это не звучало так выспренно. Были вещи, были зоны, где он был абсолютно серьезен. Притом, что хохотал Натан так, что слышали во всех концах студии. Он мне рассказывал, что его приглашали на радио диктором. С его голосом это было бы вполне, но не для Натана. Он был человеком неуемным, он по-другому дышал. Почему-то он мне напоминает своего же героя из фильма "Слон и пеночка". Я вспоминаю, как долго он носился с этим сценарием. Он все подбирал актера, а я ему говорил:

- Натан, ну ты сам, никто лучше тебя не сделает, ты так хорошо это чувствуешь.

И он начинал рассказывать, потом играть. Я говорил:

- Вот так и запиши.

Теперь, когда я смотрю этот фильм, я вижу его². Это удивительно - вот я сказал "орлеанская дева", и одновременно Дон Кихот, и одновременно абсолютно беззащитный. А в этом мире сегодняшнем, жестоком, я вообще не знаю, как он мог бы жить.

То, о чем делал Натан фильмы, это все камерное по сравнению с этими гонками, с этим ревом, с этой стадностью, с этим желанием приобрести, обрести, обладать. Такое впечатление, как будто это обладание возведет такой редут, который тебя закроет и от болезней, и от смерти. Кажется им, наверное, что это так.

Художник ведь тем и замечателен, тем и необходим, что он острее других чувствует присутствие смерти. И, вообще, по-моему, каждый человек должен засыпать и просыпаться с этим знанием, что он смертен, и тогда смысл жизни выстраивается совершенно по другой категории. Это вот то, что было у Натана.

Поэтому он будет заботиться о нравственности, о близко тебя касающемся движении другой души, о том, как ползает муравей - он будет смотреть на это и об этом делать фильм. И для него это будет также важно, как пойти посмотреть живопись замечательных художников. Это будет, как бы в одном ряду стоять, поэтому и фильмы, которые он делал, все были на задыхе... Вот он по другому дышал.

Это просто удивительно и странно, что фильмы редко идут. Не по достоинству Натана Лернера сегодняшнее отношение к его творчеству. Он требует более активного показа по TV и рассказа, поскольку Натан Лернер не помещался в человеческие габариты. Он как-то был для всех.

Не случайно так много людей пришли на его похороны, и так много людей так хорошо и горячо говорили о нем, вспоминали и его юмор, и его улыбку, и эту посадку, которую я обожаю - такое очень близкое человеку, обнимающее тебя, и этого сегодня так не хватает. Последний раз мы с ним виделись на передаче Эдика Успенского "В нашу гавань заходили корабли". Мы случайно встретились и он меня туда заволок.

- Пошли, меня пригласил Эдик записаться.

Я с удовольствием пошел, и это было прекрасно, потому что Натан был в своей стихии, он пел, вспоминал молодость, мы хохотали, и кончилось тем, что Успенский меня привлек к этой передаче. Я ведь и предположить не мог, что это наша последняя встреча. Потом я улетел в Японию. Помню, летел обратно и думал, вот я прилечу и расскажу как интересно там в Японии. А когда прилетел, то первое, что я узнал...

Я думаю что, конечно, свои фильмы, т. е. те, на которые он был задан, он, конечно, не сделал. Эта бесконечная борьба за выживание, за существование, за доказательство себя! Истребляется наша энергия, наши лучшие годы, и в результате оглядываешься… Удивительное дело! Художник, человек, который рассказывает о самых откровенных вещах, о которых не всегда друзья говорят друг другу, и вдруг он становится лишним в этом обществе. Я пытаюсь представить, что бы сегодня Натан делал, ему надо было бы бегать и доставать деньги, да он бы задохнулся, как тот Слон. Но все равно сделанное - сделано. И свет, который есть, он все равно будет идти, и достигать чувства людей. Это никуда не денется. Фильмы все равно есть...

Кроме того, сколько пародий он мне читал, некоторые из них я не могу, к сожалению, читать, поскольку они связаны с людьми, ныне живущими, и Натан категорически запретил мне это делать. У него была и пародия на фильм иностранный - "Шпионские страсти". А стихи его собственные, не пародия, а стихи, которые отражают его личность, они как хороши.

Лариса Машир, журналист:

- Писать об ушедшем друге трудно. Быть объективной - ещё труднее. Впрочем, надо ли жене стремиться к объективности? Дай-то бог хотя бы слегка набросать подобие эскиза к его портрету... Вот то, что на поверхности - красивый и добрый. Но это почти что ничего! Он был невероятно добрым, невероятно скромным, невероятно богатым духовно, невероятно открытым навстречу людям, даже распахнутым душевно, а посему и ран его было не сосчитать. Впрочем, он их и не считал. Как талантливый ребёнок, он быстро находил утешение в вечном - в поэзии, рисовании, музыке. Всё это он любил страстно и всегда! Он стал художником, оставаясь в душе поэтом. С музыкой он не расставался никогда. По словам его матери он вырос под роялем - война помешала ей стать певицей, но она много пела в госпиталях и весь её репертуар для меццо-сопрано он знал наизусть. Его красивый баритон любили в хоре. Был такой при ЦДРИ популярный "Хор московской молодёжи и студентов". Он, кстати, жив и сейчас, только постарел на 40 лет и называется теперь Академическим. Когда в подготовительном периоде он работал дома, рисуя за столом, обязательно звучала музыка на волнах его любимой станции "Орфей". Как он был счастлив, если удавалось записать что-то из очень любимого - "Страсти по Матфею" Бетховена, вокальные циклы Шуберта, русские романсы... Любимой опере "Аида" он посвятил стихи: